Видеоверсию интервью (пресс-конференция) можно просмотреть пройдя по ссылке
Украина присвоила вам звание «человека года», а кого вы сами могли бы назвать человеком года в Украине, России и мире?
Я, пожалуй, затрудняюсь с ответом. В России я вам не могу сказать, что есть какой-то человек, которого я мог бы назвать человеком года. Такая премия существует, кстати, и в России, не общенациональная, но разные организации, разные журналы, в частности, JQ, выбирают раз в году человека года. Это, конечно, очень мило, но, на мой взгляд, не соответствует названию. Все-таки человек года должен что-то сделать такое реальное, а я сейчас в России такого не вижу. Про Украину я не могу сказать, потому что я недостаточно знаю. В мире… У меня такое ощущение, что мы живем в такое время спада, спада вообще… Человечество развивается по синусоиде, есть моменты очень высокого какого-то проявления, а есть такие годы, ничем особенно не привлекающие внимание. Мне кажется, что мы живем именно в это время. Я просто не вижу людей ни в политике, ни в экономике, ни в литературе, ни в искусстве, которые являются вершинами. Поэтому на ваш вопрос, к сожалению, я вынужден сказать, что не могу никого назвать.
Речь при награждении премией “Человек Года- 2012”
Вы встречались в своей программе с премьер-министром Украины Николаем Азаровым. Какое впечатление он произвел на вас?
Вообще, он произвел очень хорошее впечатление на очень многих российских зрителей. Были многие, которые писали: вот бы нам такого премьер-министра. И на меня он произвел хорошее впечатление. Он человек умный, человек, умеющий выражать свою точку зрения, ведь, когда имеешь дело с политиком, в принципе, ты должен понимать, что если он пришел к тебе в программу, он пришел ведь не просто так, не потому что он хочет показать маме, как он прекрасно выглядит. Любой политический деятель, особенно на этом уровне, взвешивает: а для чего я иду? У него есть цель. У меня тоже есть цель. Он хочет меня использовать для своей цели, а я его. Это правила игры. Так вот он (Николай Азаров), на мой взгляд, добился своей цели. По крайней мере, в России, я не знаю, как в Украине. Но это (программа) было сделано для российского зрителя. Он человек взвешенный, спокойный, признающий какие-то проблемы серьезные, вместе с тем довольно жестко говорящий о том, что его не устраивает в отношениях с Россией. То есть, он произвел очень хорошее впечатление, чего я не могу сказать о всех политических деятелях, с которыми я имел дело.
В вашей книги «Прощание с иллюзиями» вы очень много говорите о вашем понимании того, кто такие американцы, русские, евреи. Вы можете озвучить ваши понимание того, кто такие украинцы?
Когда я дела фильм об Италии, будучи в Неаполе, я смог получить интервью у бывшего члена Коморы и я его спросил: вы когда-нибудь кого-нибудь убивали? На что он ответил: следующий вопрос. Я подумал, что он меня не понял и повторил. Он пристально посмотрел на меня и повторил: следующий вопрос. Он не захотел ответить. И я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Я, конечно, очень плохо знаю Украину, не жил среди украинцев. Я только знаю, и это, конечно, сейчас не вызовет никакой любви ко мне, что в лагерях сталинских среди надзирателей было очень много украинцев. Это я знаю точно. Говорит ли это о характере? Не знаю, не могу сказать. Я знаю, что украинцы поют много и замечательно, едят вкусно, что прославились, в частности, борщом. Некоторые вещи меня удивляют в Украине, но это не относится к характеру. Например, сегодня в гостинице, где я живу, мы пришли в ресторан. Подходит очень милая официантка и говорит мне на русском языке: вам меню на английском или на украинском? Я спросил: а на русском? Она засмущалась и говорит: а на русском у нас нет. Ну, странно, в Италии почти в каждом ресторане на русском есть. И в Германии на русском есть, а здесь нет. Я не очень понимаю, что это такое. Или когда Гоголя переводят на украинский. Это тоже странно. Я не знаю, насколько украинцы националисты. В России есть проблема с этим, там высокий уровень шовинизма, национализма, отсутствия толерантности к людям другого цвета кожи. Это проблема, в Москве это проблема. И люди приехавшие, условно говоря, гастарбайтеры, чувствуют себя не очень спокойно. Какая ситуация здесь, я не знаю. Поэтому, будем считать, что я не ответил на ваш вопрос.
Вы говорили о национализме в России. Для Украины эта проблема тоже актуальна, немного в другом ключе, правда, не так, как в Москве. Как вы думаете, почему в наших, интернациональных, в общем-то, государствах бывшего Советского союза, это явление имеет место?
Это очень серьезный вопрос. Я могу вам только сказать, что когда была Российская империя, то страна не делилась на национальные административные единицы, не было татарской губернии, грузинской губернии и т. д. Такого не было. Вообще не подчеркивалась национальность. Кроме евреев. Там была черта оседлости. Это особое дело, это исторический антисемитизм в России. Но когда к власти пришли советы, то, возможно, в надежде как-то исправить и вернуть какие-то права национальным меньшинствам, решили по-другому это все организовать. Это была идея Ленина и дальше она, конечно, развивалась Сталиным. И страна была поделена именно по национальному признаку. Если кто помнит, тогда во внутреннем паспорте был пятый пункт – национальность. Так постепенно психологически гражданство уступило место национальности в смысле важности. Если вы спросите человека с американским паспортом, который живет в Америке: ты кто? Он ответит, что он американец. И, может быть, добавит, если вы будете очень копать, что ирландского происхождения. Если вы спросите чернокожего француза с острова Мартиника: вы кто? Француз, у него французский паспорт, он это так понимает. Я не знаю, как в Украине, но в России никогда не скажут – русский, если не русский по национальности. А так скажут – татарин, чеченец и т. д. Это разделяет людей, а не объединяет. Подчеркивание национальной принадлежности. Я вам могу сказать, как бывший биолог, что кровь не видит национальности. Если вы возьмете кровь у татарина или у русского и попробуете определить, чья она, вы не увидите. Важна группа крови, а не национальность. Но этот националистический момент очень сильно действует. И ничего не делается, чтобы от этого избавиться. Никаких ни по телевизору, ни в школе, нет попыток каким-то образом снять этот момент. Поэтому это живет и живет все больше и больше. Это очень тяжелая вещь, и я думаю, что это, может быть, самая главная проблема Российской Федерации, потому что это стимулирует центробежные силы, а не центростремительные. Уйти, уйти, а не быть частью. Опять-таки, я не знаю, что в Украине, но в России это очень серьезная проблема.
После награждения
Какой вы видите Россию через 10 – 15 лет? Что с ней будет? И что вам не нравится из того, что там происходит?
Насчет того, что будет – когда я был более молодым, у меня был такой хрустальный шар, в который я заглядывал и точно знал, что будет. Потом я его потерял, и с тех пор не знаю. Я не то, что не знаю, что будет в России через 10 лет, я не знаю, что будет через год. Поэтому вы меня не спрашивайте, пожалуйста. Что мне не нравится, это не имеет никакого значения. Вот вы, мои коллеги, иногда отличаетесь тем, что выдергивая слова человека, выносите их в заголовок. «Познеру не нравится то-то…»… Какое это имеет значение – нравится или нет что-то Познеру? Это же глупости все. Поэтому я стараюсь отвечать как можно более понятно и более что ли беспристрастно по возможности.
Тогда вопрос не о будущем России, а о том, что происходит сейчас: проспект Сахарова, Пусси Райот, 6 мая, Рамазан Кадыров, казаки, нападения на музеи и выставки… Это все что и почему?
Это – на мой взгляд, и есть один из показателей той самой синусоиды, о которой я говорю. Это признак неуверенности, некой растерянности, это выражение страхов неких, некоторой, даже я бы сказал, истерии, связанной с не очень хорошим понимаем, а как идти дальше и куда идти дальше. Идет поиск каких-то вещей, которые объединят страну. Во время Великой отечественной войны Сталин вернул русскую православную церковь, считая, что она может играть объединяющую роль в войне против немцев, ведь до этого церковь, можно сказать, была совсем уже убрана. Сейчас мы тоже видим возвращение русской православной церкви и всего, что с ней связано. Ведь казаки – это все же оттуда. И для меня это все – свидетельства растерянности и неуверенности. Может быть, я ошибаюсь. Ну, а что Пусси Райот? Предположим, их поведение в церкви действительно оскорбительно для людей верующих. Ну да, это хулиганство. Ну, дайте по 15 суток, как положено. Но сажать? Приравнивать это к уголовному преступлению?.. А ведь многие требовали еще более того – 10 лет, 15 лет. Это совершенно поразительная вещь. Это говорит о состоянии умов, очень странном и неустойчивом, и в тоже время уходящем в крайности. Это все – плохие признаки. Когда я позволил себе оговориться и назвать Государственную Думу государственной дурой, то ведь реакция была ну просто совершенно несоответствующей. Я, конечно, очень гордился, что хотят принять закон моего имени, ведь мало есть людей, у которых есть закон их имени, его так и не приняли, правда. Но ведь это же было удивительно совершенно. Это говорит о большой нервозности. Если ты спокоен и силен, то на эти вещи ты вообще не обращаешь внимания.
Кого вы бы хотели видеть гостем своей программе, но в силу каких-то причин не смогли пригласить?
Ну, я бы хотел Путина увидеть. Я пытался несколько раз, но пока безрезультатно. Я бы хотел патриарха Кирилла увидеть. Это из россиян. Ну, и там есть целый ряд других. Например, Ахмадинежада. То есть, в основном, политиков. Но номер один для меня сегодня в качестве гостя – это Путин.
Как вы считаете, должны ли быть рамки у свободы слова и у того потока информации, который мы сейчас имеем?
Где-то в конце 20-ых годов один из членов Верховного суда Соединенных штатов Америки высказался примерно следующим образом: человек не имеет право кричать «пожар!» в битком набитом кинотеатре только потому, что он хочет кричать «пожар!». Это ограничение свободы слова? Да. Это ограничение называется ответственность. И вообще, свобода связана, прежде всего, с ответственностью. Самый безответственный человек является самым несвободным. Это раб. У раба нет ответственности. Ответственность у его хозяина. Сам раб не решает ничего. Самый свободный человек – самый ответственный. Он отвечает за то, что он делает и за то, что он говорит. В этом смысле должны быть рамки. Но только в этом смысле. А в России больше существует понятие воля – что хочу, то и ворочу. И что хочу, то и говорю. И когда говорят, что вы не имеете право кричать «пожар!» в битком набитом кинотеатре – «а я хочу!». А если нельзя, то у меня нет свободы слова… Это понимание свободы слова ни к черту не годится. И не имеет ничего общего со свободой слова. А вот если человек ответственен, понимает, что он делает и отвечает за это, то никаких рамок быть не может.
Как вы считаете, вытеснит ли Интернет телевидение и уйдет ли в него вся журналистика?
Что такое все-таки блоги, интернет? Это какая журналистика? Это высказывание мнения. Вот что это такое. Может быть мне интересно ваше мнение, может быть нет, но я не получаю из него информации. Это не будущее журналистики. Это совершенно точно. Когда в свое время появилось кино, то все сказали, что театру конец. Они ошиблись. Когда появился телевизор, все сказали, что кино – могила, но тоже не получилось. С Интернетом так же – говорят, что никто не смотрит уже телевидения. Смотрят. Другое дело, что в России, например, люди наиболее продвинутые перестали смотреть на федеральных каналах новости. Потому что это не новости, это совсем другое. Но это не значит, что это конец журналистики, это значит, что то положение, которое сегодня имеется, пожалуй, оскорбительно для думающего человека, который хочет получить реальную картину происходящего. Поэтому я думаю, что журналистика останется журналистикой. Да, возможно, что некоторые печатные издания перейдут в Интернет, как журнал Newsweek еженедельный, который был очень известным в Америке, перешел целиком, его больше нет в печатном виде. TIME еще есть, а Newsweek не смог с ним конкурировать. Но это все равно журнал, а не блог. Интернет не вытеснит телевидение. В этом я абсолютно убежден. Я даже думаю, что в будущем нас ждет телевидении, которое уже описывалось в фантастике. Когда у вас дома экран огромный на всю стену, и вы, надев некий аппарат, не только смотрите, но и входите в телевидение, и становитесь частью действа, там происходящего. Я думаю, это вполне реально.
Сегодня, как в России, так и в Украине, подавляющее количество средств массовой информации превращаются в машины по рекламе определенных политических сил, которым симпатизирует собственник или от которых он зависит. Как в такой ситуации журналисту остаться честным? Менять профессию или уходить в Интернет?
Это очень такой правильный вопрос, о котором я думаю, наверно, каждый день. Опять-таки, я ничего не могу сказать о ситуации в Украине, хотя некоторые мои коллеги, работавшие ранее в средствах массовой информации в России, они вам хорошо известны – Евгений Киселев, Савик Шустер, Павел Шеремет – работают теперь в Украине, видимо, обнаружив, что им здесь проще. Но комментировать я тут не могу ничего. Что касается ситуации в России, то, действительно, положение непростое, я бы даже сказал, очень сложное для журналиста, особенно для журналиста, работающего на федеральных телевизионных каналах. Вообще, отношение к свободе средств массовой информации со стороны российских властей довольно циничное и сводится к тому, что, чем меньше аудитория, тем свободнее можно писать или говорить, чем меньше вы влияете на общественное мнение, тем больше у вас свободы. Есть определенные средства массовой информации, которые играют роль свистка, в который выпускается пар, ну, скажем, «Эхо Москвы» – довольно яркий пример. Но когда речь идет о федеральных каналах, то есть, о Первом канале, о втором, о четвертом – то здесь совершенно другая ситуация. Они, на самом деле, – инструменты, которые используются, призванные поддерживать и продвигать те идеи, которые считаются правильными с точки зрения властей, или не говорить о вещах, о которых власть не хотела бы, чтоб говорили. При этом нет цензуры в том, советском понимании этого слова, когда был главлит, и надо было туда приносить свою статью или свой комментарий, чтобы получить штамп, без чего нельзя было выйти в эфир или в печать. Этого, конечно, нет, но есть совсем другое. Есть телефон, есть совещания еженедельные и, конечно, есть самоцензура, когда человек говорит себе: зачем мне рисковать? При чем, риск не тот, что был когда-то, когда-то могли и посадить, а еще раньше – расстрелять. Сейчас, конечно, не так, но потерять работу можно. А у вас семья и надо как-то поддерживать ее, в этот момент самоцензура вступает очень сильно.
Так вот, каждый человек должен сделать выбор, он должен понимать, что, где бы он не работал, в любой стране, у частного хозяина, у государства, ему все равно придется пойти на компромисс. Весь вопрос в том, какой компромисс. Если это связано с предательством своего «я», своего нутра, человек тоже должен это понимать. Он может выбрать это и у нас есть журналисты, которые это выбрали. Потому что так проще. Я, опять же, фамилии называть не буду. Оставаться журналистом, то есть человеком, который не занимает ничью сторону, который только думает о том, чтобы сделать так, чтобы его читатель или его слушатель, или его зритель, получал максимум информации, не точку зрения этого журналиста, а именно информации – это очень трудно. Я нахожусь в привилегированном положении, потому что у меня есть определенная репутация, есть определенный авторитет, потому что я за годы жизни все-таки заработал достаточно, чтобы не бояться, что меня уволят, и я окажусь на паперти с протянутой рукой. Это важно. Кстати, я вообще рассматриваю деньги, прежде всего, как то, что дает тебе независимость, а потом уже – удовольствие и все прочее. И, конечно, многим приходится делать выбор и не работать больше… Есть такие, которые сделали такой выбор. Но это – очень тяжелый выбор. И, конечно, никакой блог, никакой Твиттер, никакой Фейсбук не могут заменить собой журналистику. Это совсем из другой области вещи.
Какие общественные явления чаще всего вызывают у вас, как у журналиста, вопрос «почему»?
Для журналиста это слово – почему – оно самое главное. Это вообще то, чем мы должны заниматься. Мы должны все время спрашивать: а почему? Это первое слово, на самом деле, у маленьких детей. Хорошие родители объясняют, или пытаются объяснить, пока не надоест, а потом отвечают «потому!» и отправляют сидеть перед телевизором. Потом этот ребенок приходит в школу, там сорок человек в классе, он тоже начинает спрашивать «почему?», но учительница говорит: «Будешь спрашивать «почему?» – вызову родителей. Сиди и молчи». А потом он выходит из школы в общество и снова начинает задавать свое «почему?». В основном в адрес власти, и это ей совсем не нравится. Это наше дело – спрашивать: почему? И я спрашиваю это по множеству, по множеству поводов. Вообще, мне кажется, что наша функция – функция сторожевого пса, который лает. Мы ничего не решаем, мы же не власть в этом смысле. Но мы можем обратить внимание всех, в том числе и власти, ведь она сама не скажет, и общества, на непорядок, и спросить: а почему? Зачастую власть, особенно у нас, отвечает: а потому! И вот здесь надо сказать: нет, так не пойдет, это не ответ. Если в вас не сидит вот это удивление, иногда с оттенком возмущения, по-разному, то в какой степени вы журналист, это вопрос. Потому что это стремление должно быть совершенно естественным.
Если бы к вам пришел инвестор и предложил создать собственный телеканал, каким бы он был?
Я бы отказался, потому что я никакой не руководитель, я никогда не хотел руководить. Я все-таки журналист. Но хотел бы увидеть, конечно, общественное телевидение, которое я считаю крайне важным, и которого не существует в России и, насколько я понимаю, не существует в Украине. Это такое телевидение, которое не зависит от власти и не нуждается в рекламе. Оно существует в 54-ех странах, если я не ошибаюсь. А финансируется оно в разных странах по-разному, но это не так важно. Не это делает его общественным. Общественным его делает то, что у него нет хозяина. И это, конечно, крайне важно. А у нас, в России, создали общественное телевидение с таким посылом, что главного директора снимает и назначает президент страны. Какое же это общественное телевидение? Это государственное. И ничего из этого не получится. Я это говорил много раз публично в присутствии и отсутствии руководства, и могу это повторить здесь.
Вы действительно говорили о том, что намерены покинуть Россию? Насколько правдивы эти слухи?
Я неоднократно говорил, что Россия – не мой дом. Это не хорошо и не плохо. Дом – это что-то такое, что состоит из множества мелочей, из поведения людей, из того, как они ходят, улыбаются, здороваются или не здороваются, как они едят, что они едят. Это возникает в результате того, как ты жил и где ты жил. У меня два дома: город Нью-Йорк, конкретно, не Америка, а именно город Нью-Йорк, и Франция. Там я себя чувствую дома. Не на 100%, потому что моя жизнь все время меня выдергивала оттуда, поэтому, полного ощущения дома у меня нигде нет, но там – больше, чем в России. И я никогда этого не скрывал. Ну, правда, когда я приехал, мне было 19 лет только, я очень хотел быть русским, я мечтал, чтобы меня считали русским, своим. Но мне давали понять неоднократно, что я – не свой. И, в конце концов, я согласился с этим. Это правда. Ну, нет, ну, что делать? Поэтому то, что меня держит в России – прежде всего и главным образом – это, конечно, работа. Я очень счастлив в своей работе. У меня такое положение тут, которого не будет ни во Франции, ни в Америке. Это совершенно очевидно. Поэтому, если я не смогу больше работать, если мне не дадут работать, то не исключено, что я уеду. Это я говорил. Но так, никаких панов, как вы выражаетесь, покинуть Россию, у меня нет. Я просто говорил, из-за чего я мог бы уехать.
Записала Анастасия Береза
Источник
pozneronline.ru
Мэтр тележурналистики в свое время отказался от научной и литературной карьеры. Главным фактором успеха он считает везение, включая относительно позднее попадание на телевизионный экран. Владимир Владимирович рассказал нам, почему к власти должны прийти дети, не знающие слова «невыездной», что отличает Скандинавию от остальной Европы, как ведет себя истинный джентльмен и о чем мечтал Маршак.
– Что такое быть евреем, с вашей точки зрения? Мой двоюродный дед говорил, что еврей – это образ жизни.
– Ну, значит, я совсем не еврей. Я думаю, что еврей – тот, кто себя чувствует евреем. Это для меня главное. Я себя не чувствую.
– Никогда не чувствовали? Ни разу?
– Никогда. Я даже не догадывался долгое время, что Познер – еврейская фамилия. Узнал, когда меня из-за нее не приняли в МГУ в 1953 году. Я – француз, я европеец. Когда я был в Риме, на Форуме, у меня прямо кожа гусиной стала от ощущения: вот откуда я родом! С другой стороны, я был у Стены Плача. Конечно же, это замечательное историческое место, но никакого ощущения, что здесь мои корни, оно у меня не вызывает.
– Ваш сериал об Израиле «Еврейское счастье» некоторыми был принят как антисемитская лента.
– Да, я знаю. Я, например, сказал, что Иерусалим грязный. Это правда, он грязный. Какой шум поднялся! А я говорю: «Вы любите свой город? Сделайте его чистым! Не бросайте мусор на улице».
– Я тут даже спорить не буду.
– Ну, вот. А на меня хлынул колоссальный поток негатива: «Да как он смеет!» А арабская часть чище. Ну, и что дальше? Это что? В этом есть проявление антисемитизма? Понимаете, это какая-то совершенно невероятная, но очень удобная позиция.
– Вы в качестве профессионала добились, пожалуй, всего, о чем человек может только мечтать. Как вам это удалось? И что вы считаете самым важным из того, что сделали?
– Наверное, одной из самых важных для меня вещей было то, что я все время искал, я не шел на уступки. Когда я окончил Московский университет, биолого-почвенный факультет по специальности «физиология человека», я уже понимал, что это не мое. Хотя мне предлагали аспирантуру, и все могло быть хорошо. В результате, проучившись пять лет, я отказался от профессии, потому что понимал, что я не ученый, что это не мое. И я подвергся довольно серьезному давлению со стороны родителей, которые говорили: «Ну как же так? На тебя государство потратило столько денег, а ты так себя ведешь»? Я отказался тем не менее.
Потом я два с половиной года работал у Самуила Яковлевича Маршака литературным секретарем, потому что собирался быть переводчиком английской поэзии на русский язык. И на каком-то этапе тоже понял, что и это не мое. Хотя кое-какие успехи были, кое-что было напечатано, но я сказал: «Нет, не мое». И мне кажется, что это умение отказаться, стоять на своем, пока не найдешь то, что на самом деле чувствуешь как главное, – «вот оно!» – и сыграло, конечно, большую роль. Потому как, если человек занимается не своим делом, это никогда ничем хорошим для него не кончается.
– В результате вы стали журналистом.
– Я попал не в журналистику, потому что в Советском Союзе журналистики как таковой не было, была лишь сплошная пропаганда. Пропаганда внутри, пропаганда – наружу. И я попал во внешнеполитическую пропаганду. Все-таки определенные элементы журналистики были: я ездил по стране, знакомился с людьми, все время видел что-то новое. Понял, что это меня необыкновенно увлекает. Важно иметь в виду, что я сильно верил в идеи социализма и в советскую систему. Да и вообще, был доклад Хрущева о культе личности Сталина, был первый спутник и полет Гагарина. Были огромные надежды.
– Казалось, что все меняется?
– Конечно, был совершенно потрясающий восторг. Но его довольно быстро погасили, убрали Хрущева, который к этому времени тоже уже считал, что он величайший человек. Поначалу было вроде ничего, потом все хуже и хуже. Ну и потом уже в 1968 году, когда ввели войска в Прагу, был очень тяжелый момент, но я все равно пытался себя долго убедить в том, что это пройдет. Это как ребенок, которого ты обожаешь, а он ведет себя ужасно. Но ты все равно находишь какие-то способы его оправдать. Однако в конце концов я пришел к выводу, что мне нужно самому прекратить это все. И то, что я делаю, – вообще-то грех.
– Грех перед кем? Вы, кажется, считаете себя атеистом.
– Я употребляю это слово не в религиозном смысле. Это было очень тяжело, и я очень сильно страдал. Я пообещал самому себе некоторые вещи. Во-первых, я больше никогда не буду членом никакой партии и не буду поддерживать никакую партию никогда; во-вторых, никогда не буду работать на государство и никогда не буду работать на правительство, постараюсь вообще никогда ни у кого не работать, а быть независимым, просто продавать свой труд, чтобы ни у кого не быть в подчинении; и, в-третьих, как журналист всегда буду говорить правду, стремиться к объективности, естественно, понимая, что я не робот, но тем не менее.
Я отдавал себе отчет, что меня это поставит в тяжелое положение, что меня не будут любить ни те, ни другие. Я думаю, что вот это вот абсолютнейшее убеждение и твердость в этом вопросе, плюс наличие некоторых данных – может быть, и есть объяснение моего успеха. Да и успех пришел поздно. Мне было пятьдесят два года, когда состоялся телемост, сделавший меня известным в Советском Союзе. Но и после этого мне пришлось уйти с телевидения: после того, как я открыто заявил, что голосовать буду за Ельцина, а не за Горбачева.
– И вы уехали в Соединенные Штаты.
– Да, и там вполне успешно проработал почти 7 лет, после чего вернулся. Так что это причудливое сочетание обстоятельств плюс, конечно, некоторое везение. Я абсолютно точно отдаю себе в этом отчет, потому что если бы не совпали какие-то вещи, то, возможно, ничего этого бы не было. Да, собственный труд, собственный опыт, внутреннее развитие, наличие некоторого таланта, ума и, конечно, некоторое везение. Все это вместе взятое.
– Что такое везение в вашей системе мировоззрения?
– Это то, например, что меня не выпускали на телевидение в советское время. А ведь если бы меня выпустили, я бы оказался в окружении советских политобозревателей. Когда появился Горбачев, их всех убрали, их больше не стало.
– Вы живете в стране, чью историю, в принципе, знаете на уровне своей биографии. Как вам ее нынешний вектор развития?
– Мне не нравится сегодняшнее состояние России. Но разница с тем, что было когда-то, все-таки есть. Можно высказывать свое мнение, и не только как отдельно взятая личность. Есть «Эхо Москвы», «Новая газета» и так далее. Можно выступать, говорить, состоять в противниках.
Вообще, главная проблема заключается в том, что у власти советские люди, а иначе быть и не могло в нашей стране. Слишком долго эта система существовала, чтобы всех, кто к ней имеет отношение, отстранить и назначить других. Такой возможности нет. Это люди, которые ходили в советскую школу, были пионерами, комсомольцами, членами партии. И мозги им достались от того времени. И я не говорю, что они лучше или хуже других, они продукт системы, которой больше нет. Попали в новую систему и пытаются управлять этими своими мозгами.
– Из этой ситуации есть выход?
– Пока не придет другое поколение, которое просто будет лишено советской ментальности, ничего особенно не изменится. Как-то я выступал перед молодежью, и говорю: «Вот когда я был невыездным…» Закончил. Вопросы есть? Пацан лет пятнадцати тянет руку и спрашивает: «А что такое невыездной?» Вот эти люди должны прийти к власти. Они не лучше и не хуже, они – другие. Я, конечно, не доживу. Но я думаю, что лет через 20-30 это будет вообще другая страна.
Я во многих странах бывал. И далеко не в восторге от того, что я вижу. Пожалуй, позитивное ощущение у меня вызвала разве что Скандинавия, которую я сейчас снимаю. Если сравнить Скандинавию даже с другой Европой – с Англией, с Францией – это разные планеты.
– В чем причина этих различий?
– В религии. Я считаю, что Лютер и то, что они перешли в протестантизм, сыграло решающую роль. И то, что Россия оказалась страной православной, тоже имело кардинальное значение для ее истории. Очень интересно и очень образно ответил мне один швед, когда я его спросил: «Ну, почему вы такие? Вы же были кровожадными, страшными. А смотрите, какими стали». Он ответил: «Знаете, у каждого из нас на плече сидит Лютер». Это было образно и очень точно сказано.
– Мужские журналы постоянно вас называют в числе самых стильных. Считаете ли вы себя джентльменом? Что джентльмен никогда, ни при каких обстоятельствах не может себе позволить?
– Трудно сказать. Есть «джентльмен» по-английски, а есть «gentilhomme» на французском. Буквально значит «милый, добрый человек», но вообще-то это еще и дворянин. «Le bourgeois gentilhomme» – «Мещанин во дворянстве», Мольер. Это человек определенных привычек, определенного поведения, определенного воспитания. Человек, который никогда не позволит себе грубости, хамства, холуйства, это человек с понятиями о чести, самолюбии, словом, это сочетание множества вещей, которые постепенно возникают в человеке по мере того, как он растет. Ведь французское прилагательное gentil, как и английское gentle, означает и «нежный», и «милый».
– В 2017 году исполнилось сто тридцать лет со дня рождения Самуила Яковлевича Маршака. Вы работали с ним. Какой эпизод вам запомнился особенно за годы вашего общения?
– Болел Самуил Яковлевич довольно часто. Он очень много курил, до пяти пачек в день, и у него были больные легкие. Когда он болел, то просил меня сидеть возле его кровати. И вот он как-то лежит, маленький такой. Смотрит на меня печально-печально. И говорит: «Эх, Владимир Владимирович, поедемте в Англию». Я говорю: «Конечно, Самуил Яковлевич, поедемте!» – «И купим конный выезд». Я говорю: «Договорились!» – «И вы, Владимир Владимирович, будете сидеть на козлах и будете завлекать всех красивых женщин! Но внутри буду сидеть я, потому что вы не умеете с ними обращаться». Это был типичный Самуил Яковлевич – замечательнейший человек с особым чувством юмора, очень одинокий к тому времени, очень ранимый. Кстати говоря, он серьезно увлекался сионизмом. Никогда не говорил об этом, потому что это было не совсем, скажем так, комильфо в Советском Союзе. Кстати, вот опять везение. Ведь я мог не попасть к Маршаку. Так случайно получилось. Кто-то дал ему мои черновики, и он сказал: «А ну-ка, вот этого ко мне». А эти два года рядом с ним оказались просто сказкой. Чистое везение.
– Давайте вернемся к Израилю. В «Еврейском счастье» меня очень смутила проведенная вами параллель между историей Давида и Голиафа и нынешним противостоянием Израиля и арабов. Вы подчеркнули состояние евреев на протяжении всей истории в роли «андердога» – аутсайдера. А теперь, по вашему мнению, евреи, а точнее Государство Израиль, играют роль Голиафа. Почему у вас создалось такое ощущение?
– Да, в Голиафа превратиться очень плохо. Я остаюсь при своем убеждении, что долгое пребывание в положении самого сильного, безнаказанного, постепенно приводит к ощущению, что ты можешь все, что захочешь. И эта параллель с Голиафом, она, естественно, неполная, это такой литературный ход. Но мне представляется, что у нынешнего израильского руководства все больше ощущения того, что оно может делать все, что хочет. И что есть немалое количество людей в Израиле, которые убеждены, что они на самом деле избранный народ, а библейская основа дает им право делать вещи, которые абсолютно не приняты в международных отношениях. Не обращать внимания на решения ООН, истолковывать любую критику Израиля как скрытый антисемитизм.
– Вы считаете, что это не так?
– Я не антисемит, поверьте. Но я считаю, что политика Израиля в отношении Палестины – это неверная политика. И не только я так считаю. Есть немало израильтян, в том числе замечательный писатель Меир Шалев, например, которые тоже так считают. Он мне лично говорил, что когда воевал в Шестидневной войне, понимал, за что воюет, но что сегодня он воевать бы не пошел. Это довольно резкое заявление для такого человека. И меня это огорчает в гораздо большей степени именно потому, что я не безразлично отношусь к этой стране.
– Ваши родители были кинематографистами. Никогда не думали связать свою жизнь с кино?
– Мне папа говорил: «Держись подальше, там страшные эгоисты. Каждый режиссер только о себе и думает. Каждый считает, что он гений». Меня приглашали в кино часто. Когда снимался фильм «Застава Ильича», Марлен Хуциев приглашал на главную роль. Когда снимался фильм «Июльский дождь», он снова предложил мне главную роль. Олег Ефремов звал сыграть главную роль в пьесе «Двое на качелях» с Татьяной Лавровой. Я всегда отказывался.
– Почему?
– Не люблю любительство. Я люблю, чтобы каждым делом занимались профессионалы. Знаете, у Булгакова Маргарита любила мастерство. Ну, вот и я тоже. В Израиле режиссер Сергей Ливнев приглашал меня на маленькую роль в своем фильме. Я сказал: «Нет. Послушайте, я сейчас, на старости лет, готов сняться только в фильме о постаревшем Джеймсе Бонде» (улыбается).
Представьте Бонда, который живет во Франции, в маленькой деревне, вспоминает, что он когда-то сделал, и переживает из-за этого. Он понимает, что всю жизнь был ужасной сволочью. Живет себе тихо, пьет вино. Но вот его нашли из Англии, из Лондона, потому что открылось одно из его дел того времени. Без него то дело невозможно как-то решить. И он едет обратно в Лондон, и там завязывается целая история. Он влюбляется в женщину, уже не молодую, ее играет Моника Беллуччи. В первый раз в жизни влюбляется по-настоящему! Просто любит в полном смысле этого слова! Кончается фильм тем, что, спасая ее, он погибает. Я сказал: «Вот в таком фильме я готов сниматься».
Текст: Адам Нерсесов для журнала “Москва-Ерушалаим”Фото: Юлия Анфилова
pozneronline.ru
Владимир Кравцов: Доброго дня, Владимир Владимирович. Не так давно любители поэзии отмечали, да и не только, отмечали 75-летие со дня рождения Иосифа Бродского. Были ли Вы с ним лично знакомы? Увлекались ли его поэзией? Как относились тогда к его преследованию, суду над ним, его ссылке и дальнейшей эмиграции? Думаете ли Вы о том, почему люди не приемлют то, чего не понимают, при этом не делая никаких попыток разобраться, вникнуть в суть вопроса (не обязательно связанного с поэзией)? Если да, то чем Вы это объясняете? Спасибо Вам за ответы.
Владимир Познер: Нет, лично с Бродским я знаком не был и поэзией его сильно не увлекался никогда. Читал и читаю, но это не «мой» поэт. Я работал у Самуила Яковлевича Маршака, когда судили Бродского, я хорошо помню его возмущение, помню и то, что он получил записи, сделанные во время процесса Вигдоровой, был в страшном гневе от того, что творилось, и был очень высокого мнения о Бродском-поэте. Что до меня, то считаю, что преследовать человека за «тунеядство» – это варварство. Вообще, преследовать поэта нельзя – ни за стихи, ни за высказанные убеждения. Хотя в России ВСЕГДА преследовали своих самых гениальных поэтов – и Пушкина, и Лермонтова, и Блока, и Ахматову, и Цветаеву, и Мандельштама, и Маяковского, и Пастернака, и, конечно, Бродского. Кого ссылали, кого доводили до дуэли, кого до самоубийства, кого сажали… Это позор как России царской, так и России советской. Слава богу, что мы дожили до времен, когда это в прошлом. К эмиграции я отношусь нормально – хочет человек уехать, пусть уезжает, это его право. Но невозможно согласиться с насильственной эмиграцией, когда человека выбрасывают из страны и лишают гражданства.
Если человек не понимает, например, поэзию Маяковского, как может он принять ее? Он может либо сказать «Мне поэзия Маяковского не понятна, но это ничего не значит. Ведь кому-то она понятна». Другой скажет: «Раз мне не понятна поэзия Маяковского, значит, она никому не понятна, ее надо запретить». Все зависит от уровня развития человека, его воспитания, его родителей, школы, наконец, общества, в котором он живет. Понимаете, если я не понимаю, скажем, Шостаковича, то мне трудно признать, что другой его понимает, мне обидно, как это так, он понимает, а я – нет? Такого быть не может, значит, он притворяется, или вся эта музыка – сплошной обман. Так рассуждают многие – и не только у нас, это явление общее.
Олег: Хотелось бы узнать, есть ли место на Земле, где вы еще не бывали, но очень хотите его посетить?
Владимир Познер: Да, конечно есть. Во-первых, черная Африка с джунглями, дикими животными, племенами. Во-вторых, Бразилия, Аргентина. Есть и другие места, но эти у меня во главе списка.
Топчий Александр: Владимир Владимирович, ответьте пожалуйста, почему в Америке, в стране, где многие годы было рабство, нет музея рабства???… Ведь ту трагедию, которая произошла с афроамериканцами, можно поставить вровень с трагедией Второй Мировой войны или с пострадавшими в ГУЛАГе…
Владимир Познер: Не могу знать, как говаривали. Музей-то создается не потому, что была трагедия, а для просвещения, образования, понимания искусства, истории. Почему в России нет музея крепостного права? Или татаро-монгольского ига? Тоже ведь события, сильнейшим образом повлиявшие на Россию и на русских.
Михаил Устименко: Владимир Владимирович! Вы как-то сказали, что распад империи – это всегда очень тяжело! СССР и Россия пережили это с огромным трудом! Как Вам кажется, Соединенные Штаты, которые тоже можно назвать своеобразной империей, смогут ли пережить потерю своего влияния в мире? И как это скажется на внутренней атмосфере и стабильности в американском обществе?
Владимир Познер: Я – не мастер предсказывать. Могу лишь сказать, что, строго говоря, США вовсе не империя. Тем не менее, Вы правы в том, что американцы несомненно очень тяжело переживут потерю своего влияния. К чему это приведет – не знаю. Но ведь это происходило со многими, в частности, с англичанами, которые в XIX веке обладали даже большим могуществом и влиянием в мире, чем американцы в ХХ. И ничего. Пережили.
Рустам: Уважаемый Владимир Владимирович, когда-то вы сказали: «Я спрошу бога, как вам не стыдно?». Эта фраза поразила многих в нашей стране, в том числе тех, кто не относит себя к религиозному сообществу.
Совсем недавно, после встречи с Вами, Стивен Фрай дал интервью, где заявил: «Рак костей у детей? Это как вообще? Как тебе не стыдно? Как ты смел создать мир, где есть такие страдания, которых мы не заслужили? Это неправильно! Это чистое, чистейшее зло. Почему я должен уважать капризного, злобного и глупого бога, создающего мир, в котором так много несправедливости и боли?».Как Вы считаете, это высказывание – результат общения с Вами или проявление какой-то новой европейской политической идеологии?
Владимир Познер: Браво, Стивен Фрай! Конечно же, его взгляд никак не связан с тем, что говорю я. Фрай – блестящий, самостоятельно мыслящий человек. Его слова – как и мои – говорят об очевидном понимании того, что либо бог на самом деле капризный, злобный и глупый, либо его вовсе нет. К политической идеологии это не имеет никакого отношения, и нет ничего нового в этом взгляде, он существует много веков, но когда-то Церковь за такие слова сжигала людей живьем. Сожгла бы и сейчас, если бы могла…
Задать вопрос Владимиру Познеру
pozneronline.ru
